13 мая родился Эдуард Веркин.

Веркин, Эдуард Николаевич (род. 13.05.1975, Воркута) - российский детский писатель, известный также произведениями других жанров.

"Я стал писателем, потому что повстречался с этим городом.

Небольшой город на холме с именем татарской княжны, утонувшей в речке восемьсот лет назад, стал моей личной Йокнапатофой.  Я возвращаюсь в него почти в каждой книге. Пыльные улицы, не знающие асфальта. Вокзал с протертыми полами, с железным баком и кружкой на цепи, с надписями на сиденьях, по которым можно изучать историю. Вот на этом камне у вокзала сидел мой дед, перед тем, как уйти на фронт, вот тут стояла бабушка. Соседский дом, в котором жила тетка, ее все считали ведьмой. Разрушенный кирпичный завод, заросшие лесные тропы, грибные места. Жуки в мае, рыбалка в июне, июльская жара, звезды августа, висят низко и то и дело падают. За летние месяцы успевала пройти целая жизнь, о которой я вспоминал бесконечной заполярной зимой. И сейчас вспоминаю."

Родился в мае 1975 года в Воркуте. Отец шахтер, мать фармацевт. В 1993 году поступил на исторический факультет Сыктывкарского государственного университета, затем параллельно на юридический факультет того же вуза. После завершения учебы в 1998-1999 годах работал в одном из вузов Воркуты преподавателем дисциплин обществоведческого цикла. Именно в это время от общей бесперспективности бытия решил заняться литературой. В 2003 году по рекомендации местной писательской организации был направлен на Высшие Литературные курсы при Литинституте им. А.М. Горького. 

Эдуард Веркин — это своего рода анти-Крапивин. В его повестях нет мечтательных мальчиков — есть брутальные и озлобившиеся на мир маргиналы. В них нет понимающих мудрых наставников — есть заблудившиеся в самих себе взрослые, на сочувствие и помощь которых рассчитывать, в общем-то, бесполезно. Нет проникновенных пейзажей со звёздами и кораблями — есть депрессивная российская провинция. То есть безработица, водка, отсутствие перспектив, желание вырваться в большой город, хоть для заработка, хоть для учёбы, хоть для участия в молодёжной организации типа «Наших».

Веркинские герои — по преимуществу юноши-одиночки, отторгнутые от общества и отстранившие от семьи. Неважно, занимаются ли их родители светской благотворительностью, как мать Игоря и Аглаи в повести «Герда» (2015), или потихоньку спиваются, как мать Ивана и Тюльки из «Друга-Апреля» (2010). Важно, что дети чувствуют себя чужими в собственных семьях.

Лишённые родительской безусловной любви, они пытаются научиться 

любви и дружбе самостоятельно — и, 

соответственно, оступаются, больно ломаясь на этом пути

Аксен ждёт возвращения Ульяны, упрямо не желая верить, что то, о чём он мечтал всю свою короткую жизнь, не имеет для неё — перспективной и обеспеченной девочки — никакого значения. Игорь и Аглая, спасённые от смерти бойцовской собакой, вынуждены усыпить её по настоянию семьи… Веркин — один из тех авторов, которые не стремятся утешить читателей счастливым концом. Его повести откровенно трагичны — чего стоит только сцена усыпления Герды, собаки-«бомжедава», от которой её «чистенькие» хозяева стремятся избавиться, или попытка убийства, предпринятая Никитой Слащевым из повести о неудавшейся дружбе «Мертвец» (2013). Веркин как будто бы предупреждает: здесь начинается жизнь всерьёз, и в этой жизни возможно всё что угодно. Пожалуй, чтение Веркина способно отрезвить читателя-подростка, чересчур уверенного в собственных силах и полного радужных ожиданий от мира.

Книги в библиотеке:

«Облачный полк» вывернул мне душу наизнанку, заставил много плакать от безысходности и вместе с героями окунуться в мир, полный горя и смерти. Эта книга рассказывает нам о самом ужасном, злом и кровожадном – о войне. Показывает её без преувеличений и без прикрас, здесь отсутствует фальшь и неправдоподобность. Автор не пытается приукрасить действительность, говоря о том, что прославленные солдаты сражались без устали, стреляли всегда метко и выходили из боя целыми и невредимыми. Нет, он излагает суровую истину - герои лежали в снегу, истекая кровью, а на километр не было ни одной живой души; голодали, из-за чего теряли силы; рыдали, скорбя по погибшим товарищам; впадали в истерику после боя; с непривычки их одолевала безудержная рвота при необходимости убивать; боялись никогда больше не увидеть своих родных… Солдатская жизнь была неимоверно сложной, и то, что об этом честно рассказано в книге, очень важно - мы должны знать, что же на самом деле происходило на войне. Моё сердце словно обдавало кипятком, когда я читала письма детей о фашистских зверствах. Мне показалось, что всё зло войны сосредоточено в этих бесхитростных детских записках. Я, конечно, понимаю, что на войне без жестокости никак, но такого я не ожидала. Не думала, что убивать можно мучительно и долго, наслаждаясь чужими страданиями. Некоторые не выдерживали этого и сходили с ума.

«Война, время для сумасшедших, когда всё это закончится, люди удивятся количеству безумцев их окружавших». И самое главное, то, в чём заключён настоящий страх войны - это незнание того, наступит для тебя завтра или нет. Об этом и сказал ветеран войны своему правнуку, с которым у него сложились очень доверительные отношения. «…ты больной с распухшей головой бредёшь по снегу через вечный понедельник. При этом понимаешь, что вторника может и не случиться». Не знаю, могло ли вообще на войне быть что-то светлое, но хорошее всё же было. В этой повести события происходят в партизанском отряде, где и воюют ещё вчерашние мальчишки. Они до последнего не поддаются отчаянию, шутят, подкалывают друг друга, а иногда и дерутся. В перерывах между боями сам командир отряда преподаёт им школьную программу, каким-то чутьём угадывая, что детям просто необходимо хотя бы иногда возвращаться к нормальной жизни… Огромной радостью для партизан было получение весточки из дома. Как хорошо знать, что твоя семья жива и здорова, и ждёт твоего возвращения! Хотя далеко не всем удавалось ещё раз обнять маму, пожать руку папе, немножко пожурить младшего братишку или сестрёнку. Смерть забирала их до того, как они успевали это сделать. Я крепко полюбила отважных героев – Митьку, немногословного, но удивительно преданного и чуткого; Ковальца, немного манерного и вредного, но в то же время смелого бойца; Глебова, настоящего командира, который ни за что не бросит своих ребят; Лыкова, незадачливого, но очень доброго повара, стремящегося из скудных запасов приготовить что-то съедобное и посытнее накормить мальчишек; Щурого, совсем ещё малыша и уже такого бесстрашного… Но всё-таки больше всех я полюбила Саныча. Для меня он самый лучший образец мужества и чести. Сначала я даже думала, что он солдат, видавший виды, а оказалось, что он совсем ещё парнишка! Но он может ответить на любой вопрос, поэтому создаётся впечатление, что Саныч знает всё на свете. Я так чётко его вижу, как будто бы он находится рядом со мной - высокий, загорелый, неунывающий, с залихватско – нахальной улыбкой, и большим сердцем… Саныч никогда не бросит в беде товарища, обязательно поможет ему, даст умный совет и расскажет свои необыкновенные байки. Такой уж он балагур! Да, этот образ автору несомненно удался!.. «Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей» – мне так нравится эта песня, каждый раз до слёз. И мне очень хочется верить, что погибшие партизаны и те, кто воевал на фронте, не остались лежать в сырой земле, а перенеслись на небо, где встали в ряды «Облачного полка», и теперь, стоя плечом к плечу, охраняют мир и покой на земле… Книга "Облачный полк" тоже прочитана мной на сайте "Книгуру" ( http://книгуру.рф ), где выложены произведения, участвующие во Всероссийском конкурсе на лучшее литературное произведение для детей и юношества. Это очень сильная книга! Смело 

Когда в далёком 1988 году — да-да, ещё в условиях советской действительности! — мне, ученику выпускного класса, было объявлено, что от области формируется группа талантливых старшеклассников для поездки в Германию «по культурному обмену», и я в эту группу попал как победитель городской математической олимпиады, я не был совсем уж наивным. Я хорошо понимал, что в такой группе неизбежно окажется… гм… некоторое количество блатных. Но всё же я был довольно наивен и ошибся аж в двух вещах. Во-первых, я наивно полагал, что блатных окажется несколько человек, а их там оказалось три четверти группы. Во-вторых, я наивно поверил, что мне действительно посчастливилось из-за той победы на той олимпиаде. Ага, щазз, не всё так просто. Несколько месяцев спустя меня просветили на этот счёт, что всё было куда хитрее. Просто выделенное на наш район место в группе не смогли поделить несколько блатных, а сроки поджимали, списки нужно было уже подавать, плюс эти интриги достали районное начальство, — и оно, начальство, стукнуло кулаком по столу, рявкнуло «так не доставайся же ты никому!!» и повелело подать ему имена-фамилии районных победителей-призёров. В поданной бумаге «городской» статус случился только у меня, вот в меня и упёрся начальственный палец. Так что эта книжка, ребята, в какой-то степени написана обо мне. Потому что в росийских условиях, сами понимаете, — ведь вы же не настолько наивны, правда? — по этой части не изменилось ровным счётом ничего. Кстати сказать, никак не могу бросить камень в блатных. Это были вполне нормальные люди, даже не пытавшиеся выделяться на фоне неблатных. Оно и понятно: тот факт, что в Сибири твои папа-мама имеют какие-то должности и связи, в Германии не значил ровным счётом ничего. Мобильных телефонов и планшетов (крутостью которых можно было бы выделиться) тогда и в помине не было, а одеты все были одинаково хорошо (родители неблатных ради такой поездки расстарались), и валюты всем поменяли в одинаковом объёме (при СССР с этим было строго и отступление пахло серьёзной уголовщиной). Здесь всем одинаково посчастливилось, все в данный момент имели одинаковые возможности и выпендриваться было просто незачем. Это понимали все, кроме одной девчонки — если сопоставлять с книгой, то девчонка та была в нашей группе Лаурычем женского полу. Дело в том, что из трёх руководителей группы одна тётка протащила в состав свою дочку (чувствуете опять параллель с книгой, да?). Дочка та выделялась среди нас аки белая ворона — всем по шестнадцать, выпускники, а этой тринадцать, малявка, и сверхборзость её присутствия в группе бросалась в глаза моментально. Так ведь она ещё и вела себя сверхборзо, постоянно тыча всем тот факт, что мама её здесь начальство, и если вдруг что, то мало никому не покажется. Как следствие, с ней все девчонки наотрез отказались жить в одном номере, даже блатные. А когда её приказным порядком к кому-то подселили по распоряжению мамули… Что-то там произошло такое, что мало не показалось ей самой, я не в курсе, но до конца поездки приходилось ей ютиться в мамулином номере на раскладушке… Если продолжать параллели с книгой, то аналог Пятахина в нашей группе тоже был. Клинический дурак, реальный кандидат в эталоны дурака для Палаты мер и весов. Сферический дурак в вакууме. Блатной, разумеется, иначе бы его к этой поездке на пушечный выстрел не подпустили. Этот отмочил в первый же вечер своей немецкой жизни. Ему, когда были розданы местные деньги, видите ли, не понравилось, что дали крупными купюрами — неудобно, дескать, при практических расчётах будет. Он и разменял одну купюру самым простым способом: спустился к стойке администратора, где продавалась всякая хозяйственная мелочёвка, ткнул пальцем в самую грошовую хреновинку и протянул свою купюру. Получил, натурально, ту хреновинку и сдачу. И пошёл, страшно довольный своей житейской смекалкой… и всё бы ничего, но дёрнуло его постучать в номер к руководителям группы. Просто спросить, чего ж это он купил такое — надписи-то на хреновинке были по-немецки, коего сам он не разумел, а руководители все были со знанием языка. И была там в номере немая сцена. Ну то есть это она сначала была немая, а потом децибелы очень даже возросли и вся группа туда сбежалась. Потому что этот кретин ухитрился купить на размен не что-нибудь, а… презерватив. Я, когда задним числом представляю себе ту сцену, руководителям даже сочувствую. Потому как в СССР, чтоб вы знали, секса, конечно не было, а старшеклассникам его и вовсе не полагалось — не то что секса, а слово-то такое знать было не положено. Но, с другой стороны, только полный болван мог думать, что куча оставшихся на три недели без родительского присмотра шестнадцатилетних подростков совсем не будет этим развлекаться, — а наше руководство болванами отнюдь не было. И вот представьте себе, что вверили вам под вашу опеку эту кучу подростков, провели с вами по партийной и педагогической линии кучу инструктажей насчёт «руссо туристо облико морале», а в первый же вечер заявляется к вам один из подопечных. Помахивая презервативом и запрашивая каких-то консультаций. Ага? Знатная была сцена, да… По-моему, даже те, кто о презервативах до сих пор ничего не знал, полностью вошли в курс дела. Кто-то прибежал на шум с карандашом и блокнотом в руках (расходы предстоящие, что ли, прикидывал), так он первым делом записал себе это слово, а другие потом у него переписывали, чтобы не забыть… Потом этот дятел ещё много корок отмочил. В новогоднюю ночь вообще набрался добрым немецким пивом (sic!), ухватил где-то в гостиничном коридоре швабру и заявил, что идёт бить немцев. Мы даже не поверили, а зря. Он ведь реально попёрся на улицу их бить. Шваброй. Немцы оказались на удивление гуманными. Они, в свою очередь, не стали бить пьяного русского дятла, а обошлись без членовредительства и всего лишь засунули ему швабру… нет, совсем не туда, куда вы подумали. Я сейчас расскажу, а вы попробуйте себе представить. Итак, берётся пьяный русский дятел со шваброй в руках. С него снимается куртка, дятел приставляется спиной к фонарному столбу и куртка надевается на него обратно поверх столба. Застёгиваем куртку наглухо снизу доверху. А теперь разводим дятлу руки в разные стороны и просовываем в рукава швабру. Получается этакая лайт-версия распятия — освободиться не порвав куртку, да ещё в пьяном виде, практически нереально. Часа два так простоял, потом мы его хватились, пошли искать и нашли практически сразу… Впрочем, что это я о других? Сам ведь тоже знатно отмочил, не на первый день, так на третий. Когда вышиб дверь в номер понравившейся мне девчонки. Ну… то есть как вышиб? Это вообще нечаянно получилось, от слова «совсем». Просто я к ней пришёл, постучался и назвался. Она и разрешила заходить. А раз пригласили войти — дверь, наверно, не заперта, нет? Вот и я подумал, что не заперта, и открыл её. Она и открылась вместе с половиной косяка, потому что всё-таки была заперта, только девчонки сами об этом забыли. Кто ж знал, что эти немецкие двери такие хлипкие? Вот и я не знал. Теперь зато знаю. Тоже была немая сцена. Громких децибелов, правда, не было, но всё равно вся группа сбежалась смотреть. Потому что я этот чёртов косяк полтора часа на место прилаживал с помощью всяких подручных предметов и такой-то матери (про себя, правда, девчонки всё же), только что слюнями не приклеивал. Кто-то шёпотом прокомментировал «Во ломанулся, как лось во время гона!» и я ещё подумал, что кличка «Лось» мне теперь гарантирована… И что ж вы думаете — приладил-таки! Даже почти не видно было, и даже замок нормально закрывался, и даже держалось… если силу не прикладывать, конечно. Но к этим дурацким дверям силу прикладывать я уж зарёкся, не-е-е, пусть кто другой прикладывает, если хочет, а мне и так хватило. Вытер, значит, трудовой пот, и пригласил её пойти прогуляться, благо с дверью вопрос уже решён, а для сна ещё рано, не терять же время. Вот так прям при всех — а я про всех уже как-то и забыл — пригласил. Таким светским тоном. Все офигели, а она, по-моему, офигела больше всех. Однако ж ничего, согласилась — оделись и пошли гулять. И… блин, я даже не знаю, как это описать. В общем, мы вокруг той гостиницы нарéзали кругов, наверно, сто, не меньше. И я ей стихи читал, я их уже в шестнадцать лет много знал и читать любил. Больше всего почему-то Юрия Левитанского, так получилось, она один только «Кинематограф» на бис два раза прочесть просила. И стало совсем уже поздно, и проводил её до номера, и она сказала — мол, когда из-за тебя вышибают двери, это, оказывается, круто, но когда тебе полтора часа читают хорошие стихи, это, блин, оказывается, ещё круче. Хотя про полтора часа она преувеличила, час от силы, да ещё и с повторениями же. Это слышала только её соседка, но назавтра, натурально, знала вся группа. И я даже обошёлся без ожидаемого прозвища «Лось», и надо мной даже уже не смеялись, и вообще — нам скорее завидовали. И нам, блин, было из-за чего завидовать! Потому что за оставшиеся две с половиной недели в группе столько пар образовалось, полаялось и распалось, комбинаторику изучать можно, а мы… вот просто как-то вместе, и за руки всё время, и ничего нам больше не надо было. И стихи по вечерам, да… А потом мы прощались на ночном перроне маленького областного городка — стоянка поезда семь минут, а мне ещё ехать и ехать, — и понятно было, что навсегда уже прощались. Встречавшие её родители, за что я им до сих пор благодарен, в ситуацию въехали сразу и дали нам нормально побыть эти минуты наедине. И она сказала, что чувствует себя круглой идиоткой, потому что, блин, в написанное-прочитанное про первую любовь никогда сроду не верила, считала себя, дуру, какой-то особенной, а оно вон как оказалось, но чёрт побери, это же было здорово, и она ни о чём не жалеет. А я только вздохнул и сказал «Ага!», потому что примерно то же самое чувствовал, и вообще — чего тут ещё скажешь-то? И мы расцепили руки — семь минут стоянка поезда, мать его! — и… и всё. Но память-то осталась, никуда не делась, и будь я проклят, если когда-нибудь это забуду! Шестнадцать лет и «навсегда» — это очень сильнодействующее сочетание, факт, и такое не забывается. Я потом несколько дней был в состоянии… ну вот точно как в упомянутом «Кинематографе» Левитанского — помните? …И над собственною ролью Плáчу я и хохочу… Так что, ребята, не спешите хохотать, когда видите фарс. Иногда он может вырасти в драму, над которой стóит плакать — это я вам говорю, человек, у которого таки выросло, дай бог каждому в шестнадцать лет. Да и книжка в том числе об этом. А книжка, ребята, очень годная — это я вам говорю, человек, о котором (в некоторой степени) она написана, дай бог нам всем побольше таких книжек.